Поэт и вера

Сегодняшняя литературная ситуация парадоксальна: поэтов всё больше и больше, а поэзии почему-то не прибавляется. Возьмёшь, прочитаешь какие-нибудь классические строчки, и, как говорится, пробирает до самых глубин: дух воспаряет, ум пирует, сердце заходится в волнении. Поэзия.

В современных же литературных изданиях трудно найти подобную силу и сопоставимый размах художественного высказывания. Полистаешь-полистаешь, и становится ясно, что поэт не может быть носителем обыденного сознания, этакого неизлечимо здорового, ставшего общей нормой рационализма-скептицизма. Потребительский зуд, самодовольная псевдонаучность этого типа сознания, о котором ещё в середине ХХ века обеспокоенно высказывался в своих лекциях В.В. Набоков, приобрели такое распространение и степень агрессивности, которые колеблют само основание культуры – слово. Теперь любой получивший литературное образование пошляк запросто может считаться поэтом, продолжая оказывать разрушительное влияние на вкусы и тенденции развития национальной словесности. Но что же тогда такое – поэтическое мироощущение и мировоззрение, без которых невозможно создать ни одной нетленной строки?

Не секрет, что в стародавние времена люди, наделённые поэтическим сознанием, были далеки от светского времяпрепровождения, они исполняли иные функции – жрецов, волхвов, прорицателей и прочее. Вот где им верно служили и волшебная энергия слова, и исключительное чувство ритма, помогавшее войти в так называемый транс и извлечь духовную силу для своих заклинаний. Древнего поэта, облечённого религиозной властью, не только уважали и почитали, но и боялись: кто знает, как он распорядится своим действенным словом?

Пожалуй, религиозный экстаз в наши дни вряд ли поможет достигнуть внушительной литературной репутации, скорее – наоборот. Но с полной ответственностью можно заявить, что только объёмное, в широком смысле слова религиозное сознание способно породить настоящие поэтические произведения, при важнейшем условии – подлинности, нелицемерности – когда Божественные силы не поминаются, оставаясь за пределами, за гранью, непостижимо, таким образом сохраняя таинственный импульс веры. В большинстве случаев поэты уводят свою речь в сферы, весьма и весьма далёкие от какого бы то ни было культа, но животворящее духовное пространство такого сознания находит своё тонкое, именно художественное проявление.

История литературы знает совершенные образцы, поэтическое богатство которых основано на какой-либо разновидности веры:

а) древние пантеизм и политеизм, одухотворение сил природы – на них зиждется не только античная поэзия, но и романтизм, в некоторой степени символизм.

б) монотеизм (нашей культуре ближе, конечно, христианский – вера в Творца, единого в трёх лицах) – огромный пласт русской классической поэзии, символистской и новейшей;

в) светские культы – дружбы, вина, любви, красоты, подвига, родины, коммунизма и так далее – характерны для разных эпох и культур: к примеру, для поэзии Анакреонта или Омара Хайяма, для рыцарских или вальтерианских произведений, но особенно такой тип веры стал спасительным для поэзии периода официального атеизма в нашей стране. Тут не могу не помянуть поэтическое служение шестидесятников культу дружбы – Белла Ахмадулина не раз писала о «дружестве, завещанном Пушкиным», бард Юрий Визбор пел о «дружбе настоящей, верности без слов»…

Для художественного наполнения поэзии важна сама реальность веры, ибо сухие размышления могут повлиять на рассудок, но только сила веры, а значит и энергия поэтического слова, и есть тот самый архимедов рычаг, который способен приподнять землю – глубоко взволновать обременённые насущными заботами людские души. Поэт без веры – ничто, болтун, шарлатан на площади. И пусть поэт когда-то отказался от общественных функций, непосредственно связанных с богослужебной практикой, избрал иную, светскую стезю, всё равно поэт и вера – неразделимы. Сущность поэзии не может утратить те основополагающие принципы, которые созидают полное силы и величия слово, как и новый родившийся человек не может освободить себя от генетического наследия предков. Об этом прекрасно сказал поэт поэтов, непревзойдённый выразитель невыразимого Ф.И. Тютчев, который вызывал глубочайшее восхищение многих других прославленных авторов (А.А. Фета, В.С. Соловьёва, А.А. Блока, О.Э. Мандельштама, В.Ф. Ходасевича, Н.А. Заболоцкого, Н.М. Рубцова, Ю.П. Кузнецова).

Чему бы жизнь нас не учила,
Но сердце верит в чудеса:
Есть нескудеющая сила,
Есть и нетленная краса.

И увядание земное
Цветов не тронет неземных,
И от полуденного зноя
Роса не высохнет на них.

И эта вера не обманет
Того, кто ею лишь живёт,
Не всё, что здесь цвело, увянет,
Не всё, что было здесь, пройдёт! <…>

Апофатический путь

Учение о том, что высшая Реальность в своей последней глубине непостижима и неопределима средствами человеческого языка и понятий было провозглашено ещё в древнеиндийских этико-философских трактатах – Упанишадах. Также идеи о принципиальной непознаваемости конечной Реальности возникали в греческой философии, в частности, у Платона и неоплатоников. Но только в христианстве этот метод разрабатывается настолько системно, что воплощается в традицию апофатического богословия, то есть безатрибутного описания Бога, Абсолюта, путём последовательного отбрасывания всех относящихся к нему определений как несоизмеримых с Его природой. Апофатический путь – путь отрицания: Бог невидим, непостижим, неограничен, безначален, бесконечен и так далее. Яркими представителями апофатического богословия в христианстве считаются Дионисий Ареопагит, Григорий Нисский, в эпоху Возрождения – Николай Кузанский. А вот что говорит Ю.П. Кузнецов в стихотворении «Книги»:

Но попадаются глубины,
В которых сразу тонет взгляд,
Не достигая половины
Той бездны, где слова молчат.

И ты отводишь взгляд туманный,
Глаза не видят ничего.
И дух твой дышит бездной странной,
Где очень много твоего.

(Здесь надо обратить внимание на ключевые слова: глубина, бездна, взгляд не достигает, отводишь взгляд, глаза не видят, слова молчат – всё апофатические образы, которые не называя – указуют, не выражая – дают почувствовать, оставляя пространство смысла за пределами формальной оболочки стихотворения.)

В западной теологии перевешивает катафатичекий путь – путь утверждений, который дерзает сказать что-либо содержательное о том, кем является Бог. Этот метод позволяет говорить о Боге и давать ему на человеческом языке характеристики в превосходных степенях: Он всеблаг, всемилостив, вездесущ, всемогущ, всезнающ и так далее.

Так, двумя различными духовными направлениями, на мой взгляд, питаются и две мощнейшие традиции поэзии – западная, катафатическая, пытающаяся самонадеянно выразить всё и вся, скульптурно высекая некие конфигурации смысла, замыкая содержание в конечной форме (сюда, конечно, не вписывается немецкий романтизм, столь близкий нам), и наша, восточная, апофатическая, которая не претендует на исчерпывающую выразительность, а художественно отсылает к бесконечному, божественному содержанию… Для понимания такой поэзии требуется совершенно иное, духовно зрелое восприятие.

В России до недавнего времени слово «поэзия» подразумевало как раз именно такой способ постижения мира (отсюда вырос и хрестоматийный образ поэта-пророка), и, следовательно, русские стихи – благодатный материал для изучения литературных приёмов проявления апофатики. Теперь наша бесценная поэтическая традиция под угрозой – сегодня глубинные смыслы не востребованы, в ходу плоские и плотские, зеркально повторяющие земные реалии стихотворные мотивы. Духовное пространство истинной поэзии заслонено мелкими, риторическими выпуклостями так называемого актуального искусства.

Апофатика и трагизм

Другое дело, что выдержать высоту веры не так уж легко, поэтому при отчаянном, унылом состоянии внутреннего мира поэта так часто возникает трагизм. Сильные горестные эмоции часто переворачивают веру – и душа предстаёт перед пустотой и смертью (в настоящем художественном произведении трагизм всё же не выбивается из религиозной парадигмы, а в той или иной степени продолжает существовать среди её концептов). Действительно, страдание и трагедия – это оборотная сторона непознаваемого для человека, страшный отрицательный опыт по большому счёту нельзя объяснить, понять. Как я уже писала ранее (см. журнал «Парус», 2011, №4), в стихах категория трагического воплощается благодаря принципу трагического ущерба, который можно было бы назвать ещё и трагическим «не». Более всего он заметен в отрицательных конструкциях, лексике, обозначающей утрату и отчуждение, символах утраты, в болевых образах – то есть когда голос лирического героя, страждущее «я» словно пробивается сквозь систему экзистенциальных отрицаний. Так, перед нами вырисовываются два типа отрицания – первый как метод поэтического мышления, основанный на вере, и второй – отрицание трагическое как воплощение утраты веры.

Поэзия Юрия Кузнецова в целом глубоко трагична, но попытки постижения непостигаемого, выражения невыразимого, познания непознаваемого – неутомимый поиск веры. Это проявилось в стихах на конструктивном уровне: в идее, композиции, символе, знаменующем произведение в целом – вызывая ощущение недосказанности, заставляющем вырасти над конкретностью слов.

В стихотворении Ю.П. Кузнецова «След человека» спокойная философская интонация и детали живой красоты и изящества природы (сияющая синь, сухая бабочка порхает, дымчатая чуткая полынь) перевешивают идею смертности человека, говоря о загадке бытия:

Степь да степь. Сияющая синь.
И сухая бабочка порхает.
Дымчатую чуткую полынь
Тронешь, и она благоухает.

Тишина стоит из века в век,
Синяя, громовая, густая.
Тут прошёл недавно человек
И как будто в воздухе растаял.

Но слегка примятая полынь
От следов его благоухает.
А кругом сияющая синь,
И живая бабочка порхает.

Символ воскресения – бабочка, направляет наши чувства, связанные с произведением, к надежде, вере: загадка земного бытия когда-либо окажется разгаданной.

К апофатическим относятся образы тишины или молчания, подразумевающие духовное прозрение и таинственность вообще, образы тонкого воздушного действия (порхает, дымчатая, благоухает, в воздухе растаял), создавая летучий мир Непознаваемого.

Ф.И. Тютчев широко использует:

1) апофатические эпитеты (собственно отрицательные и передающие значение чего-то таинственного): незримый, неслышный, невыразимый, нездешний, неразгаданный, глухой, туманный, неуловимый, недосягаемый, безымянный, чудесный, сумрачный, невозможный и тому подобное;

2) глаголы тонкого, мягкого, как бы воздушного действия: веять, мелькать, тихо сеять, чудиться, трепетать, поить воздухом, тайно светить, тихо пламенеть, ласково сиять, скользить, плыть, сквозить и прочее;

3) идею охвата, объятости огромным миром, связанную с расфокусировкой точки зрения лирического героя, он словно всезрящий, что часто приводит к образам бездонности, глубины, бездны или взгляду «оттуда» («Друг мой милый, видишь ли меня?») Здесь используются предлоги «над» и «под», приставки об-, о-: опутан, окован, обхвачен, окружён, объят и так далее.

Небесный свод, горящий славой звездной,
Таинственно глядит из глубины, –
И мы плывём, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.

Как видим, великий русский поэт не говорит о Боге или духах прямо, но вызывает сильнейшее переживание чего-то неведомого, незримого, непознаваемого, ужасного – то есть присутствия Божественных сил.

Поэт как живой человек испытывает порой и сомнение, и неверие. К примеру, Ф.И. Тютчев в стихотворении «Природа – Сфинкс», заявляя о непознаваемости природы, всё-таки делает допущение, отрицающее эту тайну, и можно услышать оттенки горькой иронии над собственным поэтическим мироощущением (три трагичеких отрицания в конце – но всё-таки внутри парадигмы веры):

Природа – Сфинкс. И тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.

На протяжении жизни в поэзии Ф.И. Тютчева бурно развивается трагическое отрицание, с особой силой это проявилось в его «Денисьевском цикле», где трагическое «ты» – образ прекрасной, беззаветно любящей женщины, противостоит губительным обстоятельствам.

Интересно, что поэтический мир Ю.П. Кузнецова имеет обратный вектор развития: от трагизма, связанного с ранними переживаниями войны и потери отца, к апофатике. Стихотворение-притча «Слепые мудрецы» иллюстрирует проблему этой трансформации:

В одной пустыне повстречались двое,
И каждый думал: мир – это пустое!
Один затряс ногой и возопил:
– Как тесен мир! Мне отдавило ногу.
– Да, в мире что-то есть, и слава Богу…

А жизнь идёт, не глядя на дорогу.

«Этот мир – пустое!» – независимо друг от друга полагают два человека. То, что они названы слепыми, говорит как раз об апофатическом методе познания мира – поэт и мы вслед за ним не пытаемся связать художественными дефинициями, выразить сущность окружающего через утверждения, а будто интуитивно ощупываем, стараясь понять таинственные объёмы мироустройства.

– А в этом мире что-то есть! – понимает один из слепых мудрецов Юрия Кузнецова – и в данном случае это звучит не столько как снисходительное одобрение мира, но как признание присутствия в нём непостижимого, таинственного начала, хотя бы и с человеческой, субъективной точки зрения. То есть притча схематически показывает такую область действия человеческого духа – как вера.

По многим стихам Ю.П. Кузнецова можно проследить зависимость от эмоциональной окраски – будет это трагическое отрицание, приводящее к идее смерти, или апофатический путь, приводящий к идее присутствия Божественных сил.

Нельзя утверждать, что апофатика – такая особенность искусства слова, которая была чуть ли не запатентована русскими авторами. Но всё-таки именно для нас она срослась с самим понятием поэзии, для нас стало традицией то, что после прочтения настоящих стихов смысл высказывания продолжает разворачиваться, шириться… И, очевидно, эта особенность поэтического текста представляет величайшую проблему адекватного перевода на другие языки мира.

Выводы

1. Поэт и вера как энергия слова – неразделимы, и только объёмное, в широком смысле слова религиозное сознание способно породить настоящие поэтические произведения, при важнейшем условии – подлинности, нелицемерности – когда Божественные силы не называются, оставаясь за пределами, за гранью, непостижимо.

2. Такой метод существовал издревле, но сформировался в апофатическом, восточном богословии – говорящем невидимом, непостижимом, неограниченном, безначальном, бесконечном и повлиял на понимание поэзии в русской традиции, которая не претендует на исчерпывающую выразительность, но художественно отсылает к бесконечному, божественному содержанию, не ограничиваясь словесной формой.

3. Апофатика и трагизм в поэзии – это две стороны одной медали, которые связаны с эмоциональным состоянием автора, даже способы их выразительности практически совпадают – в системе отрицаний. Вера или утрата веры приводят либо к ощущению Божественности мироустройства, что находит свои художественные решения в апофатическом ключе, либо к ощущению смерти-пустоты (тоже соответствующие образы). Несмотря на эмоциональную доминанту, сомнения и разочарования автора, в подлинном поэтическом произведении всегда остаётся та или иная религиозная парадигма.

4. Творчество Ф.И. Тютчева и Ю.П. Кузнецова воплощает два разнонаправленных вектора развития поэтического мира: от апофатики к трагизму, и наоборот.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>